Фортепианная игра

Ответы на вопросы о фортепианной игре

КАК РУБИНШТЕЙН УЧИЛ МЕНЯ ИГРАТЬ

При этой игре слов я рассмеялся, сам Рубинштейн присоединился ко мне, и пьеса была спасена — или, вернее, ее исполнитель. Ибо при повторении этого места оно вышло очень хорошо; учитель позволил мне продолжать и больше меня не прерывал.

Однажды я спросил его об аппликатуре одного довольно сложного пассажа.

«Играйте его хоть носом, — ответил он, — лишь бы хорошо звучало».

Это замечание озадачило меня, и я все сидел и раздумывал — что собственно он хотел сказать.

Как я понимаю это теперь, он хотел сказать: «Помоги себе сам. Бог помогает тому, кто сам себе помогает».

Как я уже говорил выше, Рубинштейн никогда не играл мне тех произведений, которые мне предстояло учить. Он разъяснял, анализировал, растолковывал все, что, по его мнению, я должен был узнать; но, сделав это, предоставлял мне самостоятельность, ибо только в этом случае, объяснял он, мои достижения станут моим личным и неоспоримым достоянием. Таким образом, я научился у Рубинштейна пониманию той важной истины, что звукообразная концепция, внушенная чужой игрой, рождает в нас лишь преходящие впечатления, они приходят и уходят, в то время как самостоятельно созданная концепция остается и сохраняется как наша собственная.

Теперь, когда я оглядываюсь назад на дни моих занятий у Рубинштейна, я вижу, что не столько он меня учил, сколько я у него учился. Он не был педагогом в обычном смысле этого слова. Он указывал мне вершину, с которой открывался прекрасный вид, но как я на нее взберусь, это было мое дело; его это не касалось. «Играйте хоть носом!» Да, но если я расшибу его до крови, где взять метафорический носовой платок? В своем воображении! И он был прав.

Конечно, этот метод применим не ко всем ученикам, но тем не менее он весьма способствует развитию оригинального мышления учащегося и выявлению всей остроты восприятия, на какую тот способен. Если одному из таких учащихся удавалось собственным трудом и умом достичь заветной точки, которую открыло его взорам волшебство великого чародея, он приобретал уверенность в своих силах: он чувствовал, что наверняка и всегда найдет эту точку снова, если даже разок-другой собьется с пути, как это может случиться со всяким при самых благородных побуждениях.

Я вспоминаю, как Рубинштейн сказал мне однажды: «Знаете ли вы, почему фортепианная игра так трудна? Потому что она таит в себе опасность стать либо аффектированной, либо манерной; если же удается счастливо миновать обе эти западни, тогда перед ней возникает новая угроза — оказаться сухой. Истина лежит между этими тремя бедами».

Когда было решено, что мой гамбургский дебют состоится в симфоническом собрании под управлением Рубинштейна и с его ре-минорным концертом, я подумал, что настало наконец время пройти с ним одно из его собственных произведений. Так я предполагал, но Рубинштейн располагал иначе. Я все еще вижу его, как будто это было только вчера, сидящим в зеленой комнате Берлинской филармонии в антракте его концерта (это было в субботу) и слышу, как он говорит мне: «В понедельник мы выступаем вместе в Гамбурге». Времени было мало, но концерт я знал и надеялся основательно пройти его с Рубинштейном в течение оставшихся двух дней. Я попросил у него разрешения поиграть ему концерт, но он отклонил мою настойчивую просьбу, сказав: «В том нет нужды; мы понимаем друг друга». Даже в этот критический момент он предоставил меня самому себе. После генеральной (и единственной) репетиции великий маэстро обнял меня при всем оркестре, а я — право же, я был не на седьмом, а на «восьмом» небе! Все отлично, говорил я самому себе, ибо Рубинштейн, Рубинштейн доволен! Ну, что же после этого оставалось делать публике! Концерт прошел великолепно.